Уловки лукавых рабов
Говоря о плагиате в науке, часто вспоминают громкие разоблачения фальшивых диссертаций, принадлежащих людям при власти — чиновникам, депутатам, вузовскому начальству. Эта важная сторона дела не должна заслонять более широкую перспективу. Плагиат широко распространен в системе науки и образования, причем не только высшего: можно быть уверенным, что каждый диссертант-плагиатор в юности списывал контрольные за школьной партой и на студенческой скамье.
Потому-то разоблачения фальсификаций часто встречаются в научной среде не возмущением, а улыбками — удивлением, почти восхищением наглостью и изобретательностью фальсификаторов. Научный подлог, который вроде бы «никому лично не вредит», всем привычен, пользуется если не одобрением, то терпимостью в научном сообществе; оттого он столь живуч, и его не искоренить даже самыми жесткими административными мерами.
Хотя сегодня наиболее актуальна практическая борьба со злоупотреблениями, следует помнить и об общем интеллектуальном горизонте проблемы. У плагиата в науке есть генезис, история, социальные функции, которые не сводятся к одной лишь банальной коррупции.
Рискну даже сказать, что академический плагиат — это своеобразное патологическое явление культуры.
Язык подсказывает нам неточные определения: мы механически говорим о «ворованных» диссертациях, о «некорректных заимствованиях» в них (то есть опять же о незаконном присвоении чужого текста). Это значит рассматривать дело по аналогии с плагиатом в искусстве или литературе — как кражу авторских прав: например, кто-то объявляет своим чужое произведение, чтобы получать доход, который по праву причитался настоящему автору. В науке имеет место иное — не кража, а фальсификация, подлог.
Можно сравнить это с изготовлением поддельных денег: фальшивомонетчики ни у кого лично ничего не крадут, но подрывают экономику страны, доверие к ее денежной системе. Поэтому и общественная опасность этого явления другая, чем у «обычного» присвоения интеллектуальной собственности: страдает не отдельный человек, а все общество, вся наука как система. Преследуя академический плагиат, мы защищаем не чьи-то авторские права или личный приоритет — мы защищаем принцип научного профессионализма, здоровое функционирование научных институтов.
В искусстве и литературе иначе, чем в науке, определяется предмет интеллектуальной собственности. Еще юристы XVIII века выработали понятие о том, что идентичность произведения (которая и может быть собственностью автора) заключается в его форме, а не в сообщаемых идеях: идеи принадлежат всем, они свободно заимствуются и совершенствуются, и, перенимая чужую идею, вообще говоря не обязательно ссылаться на источник (в конце концов, ее ведь можно и самостоятельно придумать заново). Нельзя, однако, присвоить изложение этой идеи, например, скопировать чужой литературный текст; требуется как минимум указать его автора (при цитировании) или даже заручиться согласием последнего (если воспроизводится текст, значительный по объему).
В науке дело обстоит не так. Здесь идеи, открытия, концепции не являются общим достоянием, это личные достижения, иногда они могут даже формально защищаться патентами.
Поэтому в науке осуждается не только элементарное заимствование чужого текста — с ним-то ясно, что это безобразие, — но и пересказ чужих идей «своими словами», не сопровождаемый должными ссылками. Например, считается нечестной такая уловка, как ссылки на работу предшественника, из которых не явствует реальный объем заимствования. Бывает, что очень подробно пересказывается чья-то концепция, без пояснения, кто ее создал, а в качестве оправдания (дескать, мы не замалчиваем источники!) вводится крохотная цитата, на пару слов, но с корректной ссылкой: может показаться, что цитируемому автору только эти два слова здесь и принадлежат…
Сложным случаем является компиляция — пересказ концепций других ученых, который может быть очень пространным. Если она сопровождается ссылками на авторов, компиляция считается законным приемом в учебной (например, студенческой) работе, в обзоре литературы, с которого начинается научное исследование; но если она распространяется на весь текст исследовательской работы, то это почти такая же, разве что менее циничная, фальсификация оригинального научного труда, как и прямое копирование источников.
У академического плагиата есть сиюминутные и местные причины. Ему способствует развитие электронных технологий, позволяющих легко и дешево склеить наукообразный текст из нескольких других (да, Интернет — замечательный инструмент, но, как всякий инструмент, его можно применять на благо и во зло). Его в какой-то мере провоцирует развернувшаяся сегодня в отечественной науке «наукометрическая гонка», которая заставляет ученых для поддержания своего статуса и зарплаты умножать скороспелые публикации, а кого-то и соблазняет просто фальсифицировать их. Его можно объяснять даже как следствие догоняющего развития, свойственного России по крайней мере с петровской эпохи и заставляющего имитировать чужие формы цивилизации: отсюда возникает дурная привычка симулировать собственные достижения — от потемкинских деревень до современной показухи. И все же корни научных фальсификаций лежат глубже.
Здесь полезно вспомнить, что общественные науки, как показывает статистика, подвержены этой беде сильнее, чем естественные.
Дело тут не только в том, что естественные науки «труднее», и плагиаторам не хочется с ними связываться. Различны сами задачи и методы разных дисциплин. Общественные науки, особенно гуманитарные (humanities — история, филология, философия), в значительной степени работают с традицией, опираются не столько на объективные данные, добываемые исследователем, сколько на переработку сведений, знаний, текстов, полученных из прошлого. В передаче традиций заключается одна из их законных функций. А плагиат представляет собой извращение, неправомерное применение этой функции воспроизводства культуры; оттого он здесь не так очевиден, оттого его здесь легче маскировать, оттого с ним есть соблазн мириться.
Я думаю, что самая глубокая его причина — это смешение двух форм культурного достояния: знания и практического умения. Их различие легко показать на примере языка. Человек может очень хорошо владеть тем или иным языком, не зная ничего о его грамматике и истории; и наоборот, бывает, что лингвист в совершенстве изучил грамматику какого-нибудь мертвого или экзотического языка, но не привык реально им пользоваться. В первом случае имеет место умение, во втором — знание. В системе образования — и особенно в гуманитарном образовании, где приходится все время усваивать и воспроизводить традицию, — может происходить опасное смешение того и другого. Оба эти отношения к культуре правомерны (как и два способа владеть языком), но одно не должно выдавать себя за другое. Они различаются как Логос и Мимесис — мышление и подражание.
Практические умения преподаются через подражание учителю — «я тебе покажу, а ты делай как я», — и отсюда недалеко до искушения «написать так, как писал такой-то», дословно его скопировать (он же хорошо изложил!). Напротив того, знания предполагают переосмысление, переработку сведений, полученных из традиции, способность поставить их в иной контекст, ввести в рамки иных понятий.
Именно такое особое — теоретическое — умение, умение мыслить должно прежде всего преподаваться в университете.
Плагиатор или компилятор отличается от настоящего ученого-исследователя тем, что как раз не способен или не хочет мыслить, создавать свое новое знание из чужого. Вместо того чтобы совершать собственные интеллектуальные действия с чужим знанием, он его просто более или менее точно воспроизводит. Однако знание как таковое нельзя скопировать, это значит подменить его ремеслом, практическим навыком, умением пересказать текст, — ну, а в самом скверном случае повторяют не только содержание, но и форму чужой работы: это и есть плагиат.
Ущербность подражательной научной работы выявляется в ее доказательности. Научные знания нужно не просто излагать, но и подтверждать, обосновывать, для этого есть подробные процедуры, и их применение в научной работе подвергается взыскательной проверке со стороны коллег. А плагиатор или компилятор, конечно, может скопировать или пересказать чужие тексты и идеи, но он не в состоянии провести полноценное доказательство этих идей — именно потому, что не владеет реально теми знаниями, которые воспроизводит; его аргументы неизбежно окажутся куцыми и несостоятельными. В конечном счете, знание — это не объект, а интеллектуальное действие, которое можно выполнить удачно или нет, но только самостоятельно. Кто-то может неправомерно присвоить себе результат этого действия, скажем, текст научного труда, но «украсть» действие невозможно в принципе.
Для углубленной критики академического плагиата, которая должна идти дальше разоблачения наиболее грубых, наиболее одиозных его проявлений, необходимо осознавать это различие двух мысленных операций: усвоения практических умений и выработки знаний. И залогом борьбы с плагиатом должна быть высокая, требовательная культура научной аргументации, когда в качестве научных результатов принимают не «правдоподобное», «симпатичное» или даже «интересное», а только лишь «убедительно доказанное». Такую проверку, предполагающую критическое обсуждение работы, ответы автора на вопросы и возражения, не выдержит даже самая изощренная фальсификация.
Наконец, у проблемы есть и общеморальная сторона, выходящая за рамки собственно научной, академической этики. Выработка и переработка знания, осуществляемая под личную ответственность ученого, — это свободный труд свободно мыслящих людей; тогда как академический плагиат, бездумно-механическое копирование чужих текстов и идей, — это уловка лукавых рабов. Университетское образование, как оно сложилось в мире, начиная, по крайней мере, с гумбольдтовской концепции университета в XIX веке, призвано воспитывать интеллектуальную элиту общества, способную свободно и самостоятельно думать. Именно по этой причине оно отторгает плагиат.
Автор — доктор филологических наук, главный научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований (ИВГИ) Российского государственного гуманитарного университета.
