«Нехорошо, когда на человека приходит заказ». Адвокат Михаил Пашинский о деле Резника*

Фото: Давид Френкель

Фото: скриншот apspb.ru

Михаил Леонидович, апелляция подана в понедельник 21 июня, какие дальше процессуальные действия?

— Да, сегодня была подана апелляционная жалоба на постановление Октябрьского районного суда от 18 июня 2021 года. Она направлена в Санкт-Петербургский городской суд. Законом установлен сокращенный срок для рассмотрения жалобы. Суд апелляционной инстанции принимает решение по жалобе или представлению не позднее, чем через 3 суток со дня поступления в суд. Но закон не устанавливает сроков для направления материалов дела из суда первой инстанции в суд апелляционной инстанции. Обычные жалобы рассматриваются от месяца до трех. Однако в нашем случае оказать влияние на скорость рассмотрения дела может публичность и его резонансность. И я думаю, что сроки будут сокращены до месяца.

Какой смысл системе ускоряться?

— Система до определенного момента старается прикрыть свои незаконные решения созданием видимости законности. Если, например, жалоба не рассматривается в течение нескольких месяцев, это дает повод говорить о некоторых пороках нашей судебной системы. А если рассмотреть оперативно и вынести решение об отказе в удовлетворении жалобы, тогда можно будет сказать: мы действуем в соответствии с законом, а то, что суд не согласился с доводами защиты — значит они были неправильными, такое бывает.

Фото: скриншот с сайта Санкт-Петербургского управления Следственного комитета России

Я правильно вас понимаю, что вы не ждете иного решения, кроме отказа в удовлетворении жалобы?

— Нет, это общие принципы работы судебной системы. У меня нет оснований утверждать, что на суд апелляционной инстанции каким-либо образом оказывается воздействие с целью принятия им незаконного решения. Надеемся на справедливое апелляционное рассмотрение.

Да, сложно с доказательствами таких вещей. Если их найдешь, рискуешь лишиться права на работу.

— Это точно.

Сколько и каких следственных действий проведено? Сколько обысков, допросов?

— Мне известно об обысках по трем адресам: в двух квартирах в Санкт-Петербурге, где Максим живет фактически и где он зарегистрирован по месту жительства, третий обыск прошел на даче в Ленинградской области.

Некоторые СМИ говорят, допрошены десятки свидетелей. Это так?

— До определенного момента сторона защиты не обладает всей полнотой информации о проведенных следственных действиях со стороны обвинения. Это составляет тайну следствия. И следователь до момента ознакомления защиты со всеми сторонами дела не обязан разглашать собранные доказательства. На настоящий момент нам достоверно известно о допросе двух понятых, которые присутствовали при проведении обыска 9 марта в квартире на канале Грибоедова.

А когда вы узнаете, что есть у следствия?

— По окончании предварительного расследования. УПК говорит, что срок предварительного следствия может продлеваться неограниченно долго.

Не вызывают ли вопросы уже проведенные следственные действия? Например, была информация, что с обыском на дачу пришли какими-то огородами и по большому счету ничего в доме не тронули.

— Суть обыска заключается в его внезапности, с точки зрения следствия. Только тогда можно что-то отыскать. Когда обыск проводится спустя 3 месяца после возбуждения уголовного дела, найти что-то маловероятно — наудачу. Даже если у человека было что-то компрометирующее, находясь под угрозой уголовного преследования, человек от этих улик избавляется. В случае с Максимом Резником* ничего не нашли, да и не могли найти, потому что изначально ничего не было. И это ответ на вопрос, почему искали без особого усердия. Все неглупые люди понимают, где можно найти, а где нет. Такое ощущение, что интересовал исключительно смартфон Максима, который и был изъят.

Есть ли связь со сроками каких-то следственных действий и тем, что некоторые называют дело политическим?

— Очень трудно отследить такую связь по срокам направления и рассмотрения дела. Но ее можно отследить по решению суда апелляционной инстанции. Довольно очевидно, что никаких оснований для избрания Максиму самой строгой меры пресечения не имеется. Если решение суда первой инстанции останется в силе, это будет маркером, по которому можно будет делать определенные выводы.

Как выглядит быт Резника* сегодня? Вы один из немногих, кто его видит.

— У него есть браслет, который фиксирует выход за пределы квартиры. Если выйти на лестничную площадку и закрыть дверь, то контролирующий орган получит информацию о покидании места отбывания домашнего ареста. Он живет в своем «родовом гнезде», где провел детство, там живет его мама.

Фото: Николай Нелюбин

Как ему будет звонить следователь?

— Максим оформил сим-карту, купил телефон без функции выхода в интернет. По нему он может общаться с лицами, круг которых определен постановлением суда. Это следователь, защитник, медицинские работники, в случае необходимости, аварийно-спасательные службы и, как ни странно, это близкие родственники, проживающие совместно с ним. Это мама.

Он по этому телефону пиццу не сможет заказать домой?

— Сможет, но это будет нарушением установленных запретов.

А если ему нужно питаться, то это всё на маме?

— Да, это всё на маме.

А с женой ему почему нельзя встречаться?

— Мама зарегистрирована по этому адресу, а жена нет.

То есть всё это решается формально: есть прописка, нет прописки. Есть бумажка, ты человек? Жена же тоже близкий родственник.

— Да, но по формальному критерию она с ним не проживает. По делу Максима Резника* складывается ощущение, что была задача максимально изолировать его от внешнего мира.

Фото: скриншот facebook (соцсеть принадлежит Meta Platforms Inc. — компании, признанной экстремистской организацией в РФ, ее деятельность запрещена)

Сторонники Резника* говорят, что продолжают свою работу. Он никаким образом не может координировать эти действия?

— Точно так. Исходя из буквального значения формулировок постановлений.

Он же может через маму передать записку и получить ответ.

— Это уже нарушение.

Почему? Человека поражают в правах до того, как он признан нарушителем?

— Да, это дело вообще довольно странное. Можно начать с того, что человеку, обвиняемому в преступлении небольшой тяжести, избирается такая строгая мера пресечения. За 20 лет работы в уголовном судопроизводстве я встречал только подписку о невыезде либо вообще просто обязательство о явке. И только в исключительных случаях, когда речь идет о гражданине иностранного государства, когда логика правоохранительных органов такова, что он сядет на самолет и улетит, человека изолируют от общества, чтобы он не сбежал. И даже в случае домашнего ареста вовсе необязательно устанавливать такие жесткие ограничения — суд может запретить общение с определенным кругом лиц, например с участниками производства по делу, со свидетелями. Зачем человека полностью ограничивать в общении? Тем не менее суд применил такой запрет.

Ну хорошо, но почему он не может общаться через разрешенного посредника? В таком случае ведь де-факто запрет накладывается на третьи лица, на его маму. Она не сможет теперь ничего лишнего сказать ни ему, ни от его лица.

— Она ему может сообщать любую информацию. А вот он через нее — нет. Запрещено общаться без разрешения следователя со всеми лицами, а также получать и отправлять корреспонденцию, за исключением корреспонденции, связанной с осуществлением прав обвиняемого по уголовному делу. Такой посыл можно повернуть и в ту, и в другую сторону. Но с учетом контекста, в котором происходит расследование, мне кажется, что этот запрет будет истолкован максимально широко. Любая подача им голоса связана с определенными рисками.

Видеоролики как кандидат на выборы он записывать не сможет?

— Нет, не сможет.

Максим Резник* оказался в информационном карцере?

— Да, так сказать вполне уместно. Если такая задача и стояла, то все средства хороши.

Но мы не можем утверждать, что такая задача стояла?

— Для категоричного утверждения у меня нет достаточных данных, поэтому меня могут обвинить в предвзятости и необъективности. Но можем делать выводы из тех обстоятельств, которые сопутствуют расследованию этого уголовного дела. Самый простой аргумент: почему Максима задержали на следующий день после объявления его предвыборной кампании? Совпадение? Бывает, конечно. Но наиболее вероятно при таких обстоятельствах сделать вывод, что это не совпадение. Факт, что на него возложено максимальное ограничение в общении при отсутствии такой необходимости, а попытка выйти за эти ограничения связана с риском изменения меры пресечения на более строгую — заключение под стражу.

Его родственник уже под стражей. Говорят, что на него оказывается давление, чтобы он дал показания на Резника*. Как связаны эти дела?

— В квартире родственника были обнаружены наркотические вещества в тот момент, когда там находился Максим. Вот так они связаны. Если защита в суде говорит, что кто-то угрожает каким-то участникам дела, то обычно отвечают «нет доказательств». У нас только верят, если такие заявления делает следователь.

Фото: Николай Нелюбин

Что вы можете рассказать о том, кто ведёт следствие? Чем эти профессионалы известны в прошлом?

— Никакой секретности нет. Сведения о следователях можно почерпнуть из открытых источников. Я сам, честно говоря, не интересовался биографией следователя Владимира Александровича Палагичева. Довольно молодой человек — около 35 лет.

Хороший возраст для построения карьеры?

— Соглашусь. Зачастую там работают люди амбициозные. Есть, конечно, и те, которые за идею работают. Но я не знаю, чем руководствуется следователь (улыбается). Нет у меня оснований для выводов.

Много видели идейных следователей за 20 лет практики?

— Не много, не много… Говорить о том, на кого похож следователь по нашему делу, у меня нет достаточных данных. Но надо понимать, что любой следователь — это тоже своего рода солдат. Солдат, который выполняет приказ. Над ним много командиров. Если не выполнит приказ, его убирают. Назначают того, кто выполнит приказ.

Но вы же в одних вузах учились! Вроде бы есть такая юридическая опция, как отказ от выполнения преступного приказа?

— Да. Но говорят, что работа выбирает человека. Человек под эту работу перестраивается, что ли, успокаивает себя тем, что борется с преступностью. Такой следователь убеждён, что делает благое дело. Может быть, не совсем законными средствами. Ну, так и Жеглов, когда кошелёк подкидывал Кирпичу, тоже не ощущал, что делает что-то неправильное.

Последнее выступление Максима Резника* в петербургском парламенте в июне 2021 года. Больше выступлений здесь

Убеждённость в том, что делается «благое дело», она как-то была продемонстрирована в этом деле?

— Вне протокола разговоры могут касаться самых различных тем, в том числе и политики. Но, как правило, следователь следит за своими словами, потому что опасается, что может вестись скрытая аудиозапись. Ничего экстраординарного сказано не было.

Без классовой вражды?

— Стараются вести себя корректно, скажем так.

Так пусть получается! Можно пожелать им такого?

— Пожелаем, да.

Дело Максима Резника* идёт через запятую с другими историями оппозиционных политиков, которые заявили о своём желании выиграть выборы в сентябре. В целом дело Резника* — политическое?

— Я скажу, что есть основания так полагать. Такая формулировка будет наиболее точной. Те обстоятельства, которые мы наблюдаем, наводят на такую мысль.

Аналитики, наблюдающие за городской политикой, предполагают, что был некий торг с Резником*: отсутствие уголовных проблем в обмен на отказ от политической борьбы. Мы видим последовательность, где Максим Львович запустил кампанию — его наказали.

— Мне это известно из той публикации, которую Максим Резник* ранее выкладывал в сети сам. К нему подходили некие люди, которые не представились, предлагали выступить против акций протеста в поддержку Алексея Навального. В противном случае угрожали, что по этому делу он превратится из свидетеля в обвиняемого.

Месть за несговорчивость?

— Мы все неглупые люди. Каждый может сделать вывод сам из тех фактов, которые я сообщил. Меня могут упрекнуть в необъективности, что я любое противоправное поведение, инкриминируемое Максиму, смогу списать на политическое преследование. Но я излагаю факты. Пусть каждый сам сделает вывод.

Сколько адвокатов защищают Резника* сегодня? Есть ли в команде адвокаты, которые ранее представляли интересы Резника* в судах? Мы хорошо помним суд над Резником* времён губернатора Матвиенко.

— В настоящее время я являюсь единственным защитником. Прежде всего это решает Максим Резник*, сколько ему нужно защитников. Если он видит, что я справляюсь со своими обязанностями, то, наверное, нет необходимости кого-то ещё привлекать. Если он вдруг придёт к выводу, что мне требуется помощь, то в любой момент круг защитников может быть расширен. О деле 2008 года я узнал только во время расследования по настоящему делу.

На фото — заседание суда, где решался вопрос об оставлении Максима Резника* в СИЗО в 2008 году

Здесь параллели с точки зрения политического календаря не ищем?

— И снова отвечу так: возможны совпадения. Они маловероятны, но возможны.

Вы видели видеоролик на телевидении, где рассказывается о рисках привлечения Резника* к ответственности по другим статьям и нормам?

— Я видел этот видеоролик, но комментировать его не считаю нужным. Любое комментирование должно быть с разрешения Максима, а мы этот ролик пока не обсуждали.

Там публикуются данные из личных приватных переписок. Переписки людей, которые близки к Резнику*. Это помогает защите указывать суду на странности дела или наоборот? Нужно ли давать юридическую оценку такой «журналистике»?

— Идёт определённое противоборство между сторонниками и противниками Максима. Каждая сторона использует те средства, которые считает приемлемыми. Если они считают, что такие публикации пойдут им на пользу, что я тут могу сделать?

Законно ли публиковать личную переписку в контексте уголовного преследования с «политическим душком»?

— Это вопрос к тем, кто считает себя журналистами. Тут вы мне скорее ответите, насколько это отвечает требованиям журналистской этики. Честно говоря, с точки зрения права не готов это разбирать.

Там звучит сквозная мысль: можно накопать ещё больше, чем есть сейчас. Выглядит как приглашение к торгу…

— Отвечу русской народной поговоркой: за словом не станется.

В каком статусе в деле Резника* его супруга?

— Супруга Максима Львовича Резника* в этом деле находится в статусе супруги (улыбается). Сведений о вызове её на допрос в качестве свидетеля у меня нет.

Фото: Давид Френкель

Вы за себя не опасаетесь? Дело Ивана Павлова (8 ноября 2021 года включен Минюстом в реестр СМИ — иностранных агентов) показывает, что неприкосновенность юристов — это миф («Новый проспект» публиковал интервью с защитником Ивана Павлова Евгением Смирновым на следующий день после громкого задержания юриста сотрудниками ФСБ. — Прим. «НП»).

— Могу ответить лишь другой народной мудростью: волков бояться — в лес не ходить.

По дороге домой вечером из кустов не светятся волчьи глаза?

— Я давно на этой работе. Уже насмотрелся много на что и не столь впечатляюсь волчьими взглядами.

Слежки нет? За Павловым следили по делу Сафронова.

— Я стараюсь не совершать ничего такого, что мне может навредить и быть поставлено в вину. Надеюсь, что это гарантирует мне защиту от неприятностей. Если очень захотят меня убрать из процесса, то возможно всё. Я такое видел.

Обсудим это отдельно, если придётся.

— Договорились. Стараюсь определённые меры предосторожности соблюдать именно в связи с вступлением в это дело.

Включая мобильные устройства? Которые, как вы сказали, очень интересуют следователей.

— Да.

Знающие многое петербургские политические журналисты говорят, что «заказ на Резника* пришёл из Москвы». В вашей практике есть опыт, который позволяет оценивать такие вещи?

— Как это можно оценивать вообще? Я считаю, что это совсем нехорошо, когда на человека приходит заказ откуда бы ни было! Как это ещё оценивать? Заказ на политическое преследование — это неправильно. Но достоверными сведениями, что такой заказ был, я не обладаю. Говорят, что дело обстоит так. Может, говорящие это могут рассказать, откуда они это знают? Способностями по анализу источника инициативы такого преследования я не обладаю ещё. Сейчас у нас несколько иная повестка дня для работы. Надо постараться снять явно незаконную меру пресечения. Мы живём и работаем от дня ко дню, решаем проблемы по мере поступления. Никто 5 дней назад не знал, что мы будем обсуждать сегодня это. Кто его знает, что будет завтра? Ситуация изменится — будем решать другие проблемы. Пока же мы не увидели, почему Максима обвиняют в причастности к этому преступлению. Никаких доказательств мы пока не видели.

При этом судья увидела массу поручительств за Резника*. Судья одинаково реагировала на поручительства и Александра Сокурова, и Бориса Вишневского (признан иностранным агентом 29 марта 2024 года), и лично спикера ЗакСа Вячеслава Макарова?

— Сложилось такое впечатление, что судья Юлия Юрьевна Максименко, которая рассматривала это дело, на эти поручительства не смотрела вообще. Но надо делать то, что ты должен. Есть приёмы защиты, их надо реализовывать. Насколько они будут успешны, известно одному Богу. Если исходить из предположения, что есть некий заказ, то, наверное, все попытки будут тщетны. Но это не значит, что нам ничего не надо делать.

Фото: Давид Френкель

Ну и ещё, к слову, про политическую мотивированность. На эти мысли могут навести некоторые обстоятельства, которые я наблюдал на процессе в Октябрьском районном суде. Когда рассматривалось ходатайство следователя на помещение Максима под домашний арест, у меня сложилось впечатление, что следователь приехал в суд уже будучи уверенным в том, что именно эта мера пресечения будет избрана. Он не предоставил суду ровно никаких доказательств из тех, на которые он же и указывал в своём постановлении. Он говорил, что есть неопровержимые доказательства причастности Резника* к этому преступлению. На вопрос защиты, где же они, почему они не прикладываются к делу, почему нет обоснования, нам говорят, что это тайна следствия. Мы говорим, что нет доказательств того, что Резник* собирается скрыться. И это тайна следствия. Говорят, что он может угрожать следствию, иным путём воспрепятствовать следственным действиям. Доказательства? Тайна следствия! На все вопросы у него тайна следствия. И суд это вот всё и принимает на веру!

В состязательном процессе каждый должен доказать те обстоятельства, на которые он ссылается. Если следователь говорит «вина Резника* подтверждается», он должен это подтвердить. В уголовном процессе никому верить на слово нельзя! Тем не менее суд не только не требует этих доказательств, но пишет, что тот факт, что доказательства не были предъявлены, «ещё не свидетельствует, что таких доказательств нет»! Странноватое суждение, правда? Отсутствие доказательств — не страшно для суда. Более того, суд говорит, что всё это не говорит о том, что доказательств нет вообще.

20 лет назад было так же?

— (Долгая пауза.) Я вам могу рассказать про особенности конкретного дела. Нырять в аналитику сейчас не готов. Но могу сказать, что до сих пор иногда встречаю принципиальных и порядочных судей. Вот даже сейчас. Как и 10 лет назад ещё встречал судей, которые с большим уважением относятся к закону. Но и 10-15 лет назад уже были судьи, которые закрывали глаза на закон.

Не могу сказать, стало ли хуже или лучше с годами, но сейчас мы просим у суда допросить свидетеля по делу. Суд нам говорит, что допрос свидетеля в данной стадии процесса не предусмотрен УПК. И буквально через 10 минут суд допрашивает свидетелем маму Максима Резника*. Странно? Странно.

Кроме того, суд в постановлении указывает, что возможность Резника* скрыться, если он не под арестом, доказывается тяжестью обвинения по этой статье. Между тем Верховный Суд РФ разъяснил, что на тяжесть потенциального наказания можно ссылаться, только если человек подозревается в совершении тяжкого или особо тяжкого преступления. Но когда человека привлекают по статье небольшой или средней тяжести, то потенциальная возможность наказания не может судом учитываться при выборе меры пресечения. Суд не знает о таких решениях Верховного суда? Знает. Но, когда нечего написать, давайте напишем хотя бы вот это!

Верховный суд говорит, что при решении вопроса о помещении человека под домашний арест обязательно нужно обсудить возможность применения иной, более мягкой меры пресечения, в частности залога. И только если суд по какой-то причине придёт к выводу, что залог в данном случае невозможен, он должен написать это в постановлении, указать, что этот вопрос обсуждался, и написать, по каким причинам залог невозможен. В принятом постановлении Октябрьского районного суда этого ничего нет. Судья не знает о требованиях закона?

Именно эти странности и наводят на мысль, что следователь шёл в суд, будучи уже уверенным в результате рассмотрения своего ходатайства. Если я просто так говорю «дело нечисто», меня можно упрекнуть, но я рассказал факты. Дальше каждый сам для себя решит, что мы наблюдаем, и сделает выводы.

Николай Нелюбин специально для «Нового проспекта»

* 1 сентября 2023 года признан иностранным агентом