Анастасия Шевченко: «Нужно оставаться адекватными. Этим мы будем выгодно отличаться от своих оппонентов»

«Они воспринимают свою работу как выполненный с честью долг»
Анастасия Шевченко
о первом в России приговоре за сотрудничество
с «нежелательной организацией»

Фото предоставлено правозащитником Анастасией Бураковой

Анастасия, Вас признали виновной в уголовном преступлении — участии в «нежелательной организации». Приговор — четыре года лишения свободы условно. С учётом того, что вы два года были под арестом во время следствия, вы теперь ещё два года не сможете никуда ездить?

— Два года под арестом мне не зачитываются. Их бы зачли, если бы я была приговорена к реальному лишению свободы или если мой условный срок перейдёт в реальный. Четыре года условно и четыре года испытательного срока дальше идут параллельно. Выехать в это время из страны я не смогу.

Радуетесь Родине без отрыва от неё до 2025 года?

— Да. Дата икс для меня — 18 февраля 2025 года. Ровно четыре года с момента зачитывания приговора.

Вы рады такому решению суда?

— Мое первое чувство, когда судья зачитала приговор, — злость. Потому что стать виновной в уголовном преступлении, получить четыре года за дебаты и семинар, быть исключенной из политики — это как-то многовато. Тем более, по моей статье уже есть иная судебная практика. До меня всем по этой статье давали обязательные работы: 240 часов, 300 часов и так далее. Суть одна и та же. Два административных дела, третье приводит к уголовному. Почему-то меня выделили. Дали четыре года условно. Плюс 2 года домашнего ареста. В сумме я наказана на 6 лет. Сам по себе закон этот совершенно неконституционный, он должен быть отменён.

Почему вас «выделили», как вы думаете?

— Сложно понять… Я много раз спрашивала: почему я? За что, на самом деле? Думаю, что просто потому, что я была членом Федерального совета движения «Открытая Россия». Достаточно активна. Участвовала в выборах.

Для системы «Открытая Россия» тождественна имени Михаил Борисович Ходорковский?

— Безусловно. Выглядит как наказание именно за сотрудничество с Ходорковским, хотя он гражданин России, сотрудничать и работать с ним имеет право любой человек.

Нам же рассказывали, что условием его освобождения якобы был отказ от политической деятельности. И если это так, ваш приговор — следствие этого?

— Я от него такого не слышала никогда, что он обещал отказаться от работы в политике. Это неподтверждённая информация. Понятно, что его исключают из политики. Есть личные счёты.

Как вы думаете, почему обошлось без реального срока?

— Сейчас я хожу по улицам, захожу в магазины, кафе, меня все поздравляют, как будто праздник какой-то… Это, конечно, дикость, что мы вот так воспринимаем условный срок. Срок, непонятно за что назначенный.

Люди на улице подходят, узнав? Что говорят?

— Да. Здесь же, в Ростове, СМИ писали про это дело, поэтому, наверное, оно и на слуху. Журналисты приходили в суд. Раньше мне все говорили в основном одно и то же: «держись», «мы с тобой», «всё будет хорошо». Или просто знаками показывали. А сейчас подходят и поздравляют. Говорят, что даже если я не согласна, всё равно это «победа».

А это победа?

— Со слезами на глазах. (Смеётся.)

Что стало проще после приговора?

— Я сейчас оказалась под подпиской о невыезде. Нельзя выезжать из города. Остальные ограничения сняты. Могу гулять, сколько захочу, как будто бы свободный человек, могу ходить в магазины, могу ходить в кино, в салоны. И мы с детьми всю эту программу за несколько дней после приговора выполнили. Везде уже сходили. Немного непривычно, что мне не нужно сидеть дома постоянно, считать минуты, сколько я нахожусь на улице (под домашним арестом Шевченко провела 13 месяцев без прогулок, потом разрешили гулять по 2, а позднее по 3 часа в день. — Прим. «НП»). Могу спокойно возвращаться, когда захочу сама. Непривычно, что нет на мне этого браслета и контролирующего устройства. Выхожу на улицу и на автомате проверяю карманы — взяла или не взяла. Но я всё это уже сдала. Пока 10 дней подписки о невыезде, далее условный срок вступает в силу.

Сможете ездить по стране?

— По идее, да, в другие регионы. Даже могу переехать в другой город, уведомив об этом ФСИН.

И вам тогда придётся менять место приписки для регулярных отметок условно осуждённого?

— Да. Я тогда буду прикреплена к другому управлению ФСИН. Но я пока и здесь этого ещё не делала. Пока инспекция на руки не получила документ, я официально у них на учёте не стою. Как только инспекция ФСИН получает документы, я начинаю отмечаться. Но судья очень неразборчиво читала приговор. Если я правильно расслышала, мне нужно будет ходить отмечаться раз в месяц. Как конкретно это происходит, я пока не знаю.

Вы понимаете тех мужиков, которые следили за вами, расследовали дело, формулировали обвинение, собирали улики, снимали вас в спальне скрытой камерой? Они же на работе, их можно понять?

— Там неважно, мужик или не мужик. От пола не зависит. На самом деле, я сама всё это время пыталась в этом разобраться. Наблюдала за ними всеми. Те ребята, которые ставили у меня в спальне камеру и следили за мной, выступали в качестве свидетелей обвинения в суде — с виду довольные ребята. Видно было, что они воспринимают свою работу как выполненный с честью долг. Я спросила у них, получили ли они удовольствие, когда за мной подглядывали в спальне. Попросила их впредь поработать над своей грамотностью, чтобы документы писали по-русски. Очень много ошибок, читать просто невозможно. На всё отвечали мне с улыбкой «спасибо». Видят меня на улице — сразу улыбаются, достают камеры, начинают снимать. Не знаю, что у них в голове, на самом деле. Судя по всему, они вполне довольны своей работой. Насколько я слышала, они повышения по службе заработали.

Что касается следователей, то эти люди поинтеллектуальнее, конечно. Им эту работу было выполнять неприятно, насколько я видела. А так они же все обычные люди. Смотрят такие же фильмы, что и я. У нас есть общие темы для разговоров. Мне кажется, что им эта работа была неудобна и неприятна. Шли за зарплатой. Что касается судей и прокуроров в судах, то эти просто не смотрели в глаза, отмахивались и всё. Когда прокурор запросил мне 5 лет реального лишения свободы, мой адвокат попросил прокурора поднять глаза: «Пожалуйста, посмотрите на меня». Но он так и продолжил смотреть в стол.

Это можно трактовать как демонстрацию того, что дело было не местной самодеятельностью, а инструкциями сверху?

— Да. Я думаю, да. Кто-то с радостью эту работу выполнял, кто писать не умеет на родном языке, а кто-то понимал, что это гадкая работа. У них там, в системе, очень разные люди работают.

Но при этом никто не отказался от выполнения «инструкций»?

— Никто не отказался. Ни один. Но помимо этих людей в деле огромную роль сыграли всевозможные эксперты, которые делали совершенно дурацкие экспертизы. Зачем в этом люди участвуют, я совсем не понимаю. Например, была политологическая экспертиза, которую делал южный филиал Российской академии наук. Они сделали заключение экспертов, что жёлтый флаг с надписью «надоел» является символикой британской организации, которая была признана нежелательной. Я на это говорила в суде, что и солнце на небе жёлтого цвета. Как может эксперт написать такой бред? Мог бы не писать, всегда выбор есть. Но это стало доказательством моей вины. Жёлтый цвет — символ британской организации. Значит, я стояла с флагом британской организации. Такой уровень доказательств.

Но ведь российская организация «Открытая Россия», в которой вы состоите, не является нежелательной или запрещённой. Может, вы в британской состояли?

— Я говорила об этом в суде. Я вообще была удивлена уровню специалистов. Ладно административные дела, но я думала, что в уголовном деле будут более профессиональные специалисты. Я просила в суде показать доказательства того, что вообще существовала британская организация, которая была признана нежелательной. Это же просто. Должны быть уставные документы на английском языке. Обвинение этого не делает. Мои защитники предоставляют нотариально заверенные документы из Великобритании, что на самом деле такой организации не существует вообще. Приходят свидетели в суд, говорят, что создавали только российское движение, принимали туда только граждан России по российским паспортам. Живые люди рассказали суду, как сами участвовали в учредительной конференции в соответствии с законами РФ. Причём представитель Минюста сказал, что раз организация создана в соответствии с законами РФ, то она не может считать иностранной. Но всё это суд не принял во внимание.

К вопросу про их методы. Вы когда вы в суде узнали, что у вас в спальне видеокамера, как вычистили дом от жучков?

— Вычистить или даже проверить дом на наличие жучков очень сложно. Говорили об этом с моими защитниками — не найдёшь их невооружённым взглядом без оборудования. И тогда это была съёмная квартира, установка аппаратуры была с согласия владельцев. Сейчас я живу у своей мамы. Надеюсь, что она такое согласие не давала и не даст. (Смеётся.) И теперь я сама установила видеокамеру, чтобы видеть, не заходил ли кто-то посторонний в квартиру. Завела себе собаку в надежде, что она будет лаять на всех непрошенных, но собака оказалась очень доброй, всех облизывает… Не помогает собака. (Улыбается.) Ещё говорят, что даже дома надо говорить так, как будто тебя уже слушают. Но это же невозможно. Я у себя дома! Я разговариваю дома с детьми. И ещё я буду каждый раз задумываться, что я что-то не то скажу? Это уже не жизнь будет. И, как оказалось, за полгода работы видеокамеры в спальне они не услышали для себя ничего интересного. Главное, что их заинтересовало, — мой рассказ 14-летней дочери, как я выбирала платье, которое надену на ужин с Ходорковским. И оперативники решили, что будет ужин тет-а-тет.

Прозвучало кодовое слово «Ходорковский» — есть с чем работать?

— Да. Их основной вопрос на допросе и был: «Вы выбирали платье для ужина с Ходорковским?» Я им объясняю, что это была фраза, сказанная дома ребёнку. На самом деле это не был ужин с Ходорковским, это было мероприятие, где он присутствовал. «Что он говорил на ужине?» Я не знаю, что он говорил, он сидел за другим столиком, далеко от меня. Думаю, что он сам не помнит, была ли я там, в чём я была одета. «О чём вы думали на ужине с Ходорковским?» Такие вот были вопросы у них. Я им честно отвечаю, что я думала, как побыстрее выйти, чтобы посмотреть город. Это было в Праге ведь. Вот за это четыре года условно. И когда ты понимаешь, за что именно тебе дали четыре года условно, то радоваться тут нечему. У меня было разочарование.

Как Ходорковский отреагировал на приговор?

— Он меня поздравил. Конечно, он переживал за меня.

Вы продолжите свою деятельность?

— Во время этого процесса мне часто говорили, что я слишком открытый человек, слишком искренняя, что, может быть, нужно иначе. Но я подумала, что, может быть, и не надо иначе. Может быть, это моё преимущество, а не мой недостаток. В этом плане я меняться не собираюсь. Что касается общественно-политической деятельности… Я не знаю, как жить в России и не быть в это втянутой. Не представляю. Знаю, что мне запрещено ходить на митинги и собрания. Видимо, придётся не ходить, чтобы не сесть в тюрьму. Но не думаю, что общественная деятельность будет под запретом. Я буду всё равно так или иначе в ней себя проявлять. Буду осторожнее, насколько это возможно.

Но вы же теперь не можете участвовать в выборах как кандидат?

— Да, к сожалению. Вот этого мне очень жаль. Мне кажется, что я бы могла быть полезной для города в этом плане. Я готовилась к участию в выборах: посещала много лекций по урбанистике, прочитала много книг про это, вообще разбираюсь в том, как именно люди могут участвовать в управлении своим городом, районом. Очень жаль, что не смогу участвовать в этой работе — работе, которая реально нужна людям.

Но чисто технически вы же можете стать помощником у своего коллеги, который может стать депутатом?

— Наверное, да, но я пока не видела текст приговора. Надо посмотреть детально все запреты. Очень тихо говорил судья. Да и мама у меня заплакала в момент оглашения приговора, как раз когда судья зачитывала резолютивную часть. У меня всё внимание переключилось на маму в тот момент…

Фото предоставлено правозащитником Анастасией Бураковой

Вы, когда стали работать с «Открытой Россией», понимали, что это опасно?

— Нет, конечно. Более того, мне казались совершенно смешными административные дела. Первое дело у меня было вообще за дебаты с депутатом от «Единой России»! Было официальное мероприятие, депутаты от разных партий. Было местное телевидение, которое выпустило ролик про это. И вдруг оказывается, что тогда в Таганроге я «осуществляла деятельность британской организации». Я с прокурором говорила, который возбудил это административное дело. «Да я же всё понимаю, — говорили мне тогда все они. — Но и вы нас поймите. Нам сказали». Я даже тогда на обжалование не поехала в Таганрог. Подавала апелляцию, но не поехала. «Ерунда какая-то», — подумала я тогда. Просто заплатила этот штраф в 5 тыс. рублей. Думала, отстанут. Нет.

Второе административное дело — семинар. Было много людей в зале, и я там сидела. Вдруг в зал заходят представители прокуратуры, эшники, другие эмвэдэшники. «Где Шевченко? Кто из вас Шевченко?» — говорят. Им нужен был конкретный человек. При этом я не была спикером на том семинаре, я не была его организатором. Просто сидела и молча слушала. Никакой символики, даже табличек «Открытая Россия». Слова не успела произнести. Нелепые же дела. Не думала, что это подготовка к уголовному делу…

На тот момент вы уже успели заявить о своих политических амбициях как региональный политик?

— Да. Я несколько раз выступала на митингах, была заявителем некоторых массовых мероприятий. Я участвовала в дебатах на местном телевидении, я давала интервью журналистам, комментировала какие-то местные политические вопросы. Помогала различным категориям граждан. Допустим, если где-то вырубка деревьев или попытки строительства мусоросжигательного завода, то я встречалась с людьми, старалась оказать юридическую помощь. Помогала готовиться к митингам. Конечно, местная власть меня знала в этом смысле.

Ваше преследование может быть «устранением опасного политического конкурента» новыми модными способами?

— Это и есть устранение. Устранение чистой воды. Ведь можно было дать просто условный срок, но нет. Они мне ещё и запретили заниматься политикой на испытательном сроке: на митинги не ходи, на массовые мероприятия не ходи. Вообще теперь не очень понимаю, что такое «массовые мероприятия». Поход в кино — уже массовое мероприятие? Раз они все эти странные формулировки прописали в законах, значит, что дальше пойдёт устранение конкурентов теми, кто не терпит политической конкуренции.

Простой логичный вопрос: как зарабатывать и жить дальше?

— О, да… Это вопрос, который встал в полный рост. Мало того, что я в политике никак не могу себя проявить, как условно осуждённый человек, я по образованию преподаватель французского и английского. И как осуждённая по тяжкой статье, я тоже вряд ли смогу работать с детьми в образовательных учреждениях. Ищу вакансии… Надеюсь, что кто-нибудь не испугается и возьмёт меня всё-таки на работу.

Вы можете удалённо заниматься в формате репетиторства?

— Могу. И провожу такие занятия. Но этого недостаточно в любом случае… Есть смелые и отчаянные родители, чьи дети ходили ко мне домой заниматься, когда я была на домашнем аресте. Занимались дома. Сейчас после приговора появились новые ученики. Продолжу онлайн пока.

Ученики что-то спрашивают о вашем преследовании?

— В основном же у меня дети, они не спрашивают. Их родители спрашивали, поздравляли с приговором. Вообще, мне очень повезло с учениками и родителями, потому что я же преподавала уроки онлайн и до ареста. И они все очень меня поддержали. И дети, и родители. Приносили разные угощения, моим детям помогали. Все очень хорошо относились. Никто не бросил заниматься. Мне повезло с людьми.

Вы много нового узнали про тех, кто находился рядом в эти два года?

— Не было ни одного человека, в котором бы я разочаровалась за эти два года. Наоборот, помогали нам люди, которые были ранее совершенно незнакомыми. Люди, с которыми отношениями не были самыми хорошими, тоже все помогали. В этом плане мне грех жаловаться.

Более широкий круг общения как всё это воспринял? Ваши дети ходят в школу. У них есть одноклассники, учителя. Не было проблем?

— Ни разу. Все учителя в школе моих ребят поддерживали очень. Организовали им посещение школьного психолога. Два разных психолога были у детей. Ходили, занимались. Дети в классе тоже все поддерживали. Когда мне разрешили общаться, приходили к нам домой. Дочка у меня сейчас в 10 классе, то есть ребята все взрослые, приходили, спрашивали совета, следили все за делом. Есть ребята, которые и сейчас продолжают поддерживать. Некоторые знакомые моей дочери бегали на митинги и кричали «Свободу Насте Шевченко». (Улыбается.) Дети вообще хорошие люди, по крайней мере все друзья моей дочери были на моей стороне. Сын маленький — третий класс. Когда условия домашнего ареста смягчили, а у него был день рождения, родители все о моём деле знали, могли не пустить детей, но все пришли — никаких проблем. Понимали, что я обратно детей не смогу привести, потому что у меня разрешённое время прогулки закончилось, и забрали сами. Иногда родители одноклассников приглашали моих детей в кино и зоопарк, зная, что я не могу никуда с ними сходить.

То есть если допустить, что цель вашего дела — посеять страх, то ситуация получилась прямо противоположной?

— Да. Я не увидела такого, чтобы кто-то испугался нас, перестал с нами общаться. Наоборот. Я так на суде и сказала, что в Ростове-на-Дону не нашлось ни одного человека, который бы подошёл ко мне и сказал «так тебе и надо». На рынок как-то зашла — подбежали женщины, обнимали, плакали даже… (Улыбается.) Хотя в интернете бывало всякое: и статьи писали, которые дочь видела, и комментарии. Но в личном общении никогда такого не было.

Прошу прощения за этот вопрос, но я не могу его не задать. Пытаюсь представить себя в такой ситуации и не могу понять свои реакции… Вы потеряли дочь… После вашего задержания она оказалась в реанимации и погибла. Это можно простить?

— (Пауза.) К сожалению, я не смогу вычеркнуть из своей памяти фамилию судьи Ищенко. Именно он меня не пустил к ней, хотя ситуация уже тогда была сложная. Дочь попала в больницу, ещё не в реанимацию. Ещё всё можно было исправить.

На том заседании суда я больше ни о чём не говорила. На пальцах объясняла судье, что нельзя её оставлять одну, что она не ест сама, что она без сотрудников, которые ей могут помочь. Я говорила, что мне туда нужно. Я не убегу. Я же никакого ущерба не причинила, никого не оскорбила, никому не навредила. От моего пребывания в больнице ничего не изменится с моим делом. Но судья вёл себя тогда вызывающе. Он даже не поверил, что у меня есть сын ещё, потому что в ксерокопии паспорта плохо пропечаталась страница с детьми. «Вот вы ездили, уезжали из страны, почему вы тогда о своей дочери не думали?»

Не отпустил. Отпустили только, когда уже сердце остановилось. Я тогда была на допросе. Я видела, что следователь был в замешательстве. Он в тот момент уже понимал, что всё серьёзно. Они тогда звонили в Москву. Договаривались, можно ли отпустить. Решили, что всё-таки можно… Поздно.

Я не говорю, что она умерла по вине следствия. Просто она оказалась одна. Такой ситуации, чтобы она попала в реанимацию, с ней раньше не было никогда. Никогда у неё не было такого состояния… Я считаю, что дети родителей чувствуют. Мама должна быть рядом. Когда она болела, я всегда приезжала, за руку держала, ухаживала, любила, кормила, болтала с ней… Дочка моя делала всегда смешные совместные фотографии. Врачи говорили, что она поэтому так быстро и поправлялась. Всегда без проблем. А тут осталась одна…

Мы потом разговаривали с сестрой-сиделкой, меня же в больнице поселили в её палату, где стояла пустая кроватка… И сестра рассказывала мне о том, как мой ребёнок был один, памперс некому было поменять, а в больнице не было еды для неё… Она могла только перемолотую пищу есть. Я её в блендере перемалывала и кормила из бутылочки. Делала каши. Как грудничку, несмотря на то что ей было 17 лет… Сестра сказала, что в итоге сама бегала домой, чтобы что-то приготовить вкусного… Но там же нищета такая… У неё самой внучка инвалид, просит «баба, сделай вкусненького…» А у неё из вкусненького дома только гречка. И она моей Алине куриный бульон сделала, сбегала принесла, чтобы хоть чем-то накормить. Я приехала в больницу уже ночью, с пакетами всякого детского питания и памперсами, но она ничего уже поесть не успела…

Кощунство ещё и в том, что ты, будучи под домашним арестом, не можешь спокойно похоронить своего ребёнка. Ты не можешь никому звонить. Ты не можешь никуда идти, договариваться, лично встречаться. Мне пришлось писать ходатайство, прописывать свой маршрут. Что сначала я поеду в морг, потом на машине с такими-то номерами еду из морга, еду дальше вместе с гробом… Самая страшная бумажка в моей жизни, которую я написала… На похоронах, естественно, я ни с кем не могла разговаривать. Там были эшники. Я стояла одна в сторонке. Дочь ко мне прилипла, обнимала… Никто из родственников не мог ко мне подойти… Как прокажённая стояла на похоронах своей дочери. Ужасно…

Можно ли это простить?

— Судью, который меня не отпустил в больницу, я простить не могу. Не буду. Зачем? Надеюсь, что спать он будет плохо… Это ребёнок пострадал, не я. Может быть, её жизнь закончилась бы в любом случае, но она была бы рядом с мамой. Это важно для ребёнка. Судью не могу простить точно. Ну, а остальные что? «Мы вам не разрешаем», «мы вам разрешаем, но если из больницы приходит факс…» Неприятная суета. Я просто молчала в суде…

Фото предоставлено правозащитником Анастасией Бураковой

У этой истории много соучастников. Вы их не спрашивали, понимают ли они, что могут легко оказаться на вашем месте?

— Нет. С ними я об этом говорила. Но там не дураки работают. Они всё это сами прекрасно знают. Пока я сидела под домашним арестом, в это же время в этом же районе под арест отправились местный министр здравоохранения, заместитель губернатора. Они, конечно, не два года сидели, их потом отпустили. А ещё с главой района у нас был общий следователь, один на двоих. Поэтому что чиновник, что активист — любой может быстро стать фигурантом уголовного дела. То же самое касается всех этих силовиков.

Я как-то разговаривала с одним из них. «На повышение теперь пойдёте», — говорю ему. «Не дай бог, мечтаю об одном — выйти на пенсию», — отвечает. Любое повышение — более пристальное внимание, больший шанс загреметь. Они тоже понимают, что за их дела их могут наказать при случае. «Меня посадят, у меня дети. И посадят меня ни за что. Вам это зачем?» — говорю. «Да никто тебя не посадит! Семья же», — так оправдывались. И когда прокурор запросил пять лет реального срока, то в шоке были все, и эти ребята в погонах тоже: инспекторы, следователи и прочие.

И дальше они мне ничего уже не сказали. Дальше меня уже только начальники ФСИН пытались успокаивать. Мол, есть возможность получить условный срок. Но была возможность и больше запрошенного получить. Одновременно со мной под домашним арестом сидел человек по статье «мошенничество». Ему тоже прокурор запросил пять лет реального лишения свободы за неделю до меня. А судья в итоге дала шесть лет реальной тюрьмы.

Что вам сказала Ксения Собчак после приговора? Ваш кандидат в президенты приезжала ведь на процесс.

— После приговора мы с ней не виделись. После приговора я вышла к толпе людей, который ждали меня возле суда. Было холодно очень. Я их всех долго благодарила. Я благодарна Ксении. Она приехала ко мне раньше домой ночью. Поговорили. Она меня поддерживала.

Вы не жалеете, что работали на кандидата в президенты Собчак?

— Не разочаровалась ли я в Собчак? А в политике не надо очаровываться. Политик не царь, его не надо любить. Надо трезво смотреть на вещи. Я не разочарована совершенно. Не жалею. Во-первых, мы на тех выборах получили прекрасный опыт ведения федеральной кампании. Во-вторых, мы собрали очень хорошую команду. Все ребята, которые работали в штабе, были у меня волонтёрами, все потом ходили в суды. Все приехали на приговор. Все остались со мной. Все мои друзья. Встречаемся сейчас, общаемся, познакомившись именно тогда.

Когда мы вели дебаты на региональном телевидении, мы ведь говорили о важных вещах. Я думала, это никто не смотрит вообще. Нет, сразу после эфиров люди звонили, благодарили, некоторые ругали, конечно. Тогда Ксения познакомилась с мамой Владика Мордасова, когда только началось «ростовское дело» (в 2019 году двое молодых людей Ян Сидоров и Влад Мордасов получили 6 лет и 7 месяцев колонии за пикет, в котором суд усмотрел попытку организовать «массовые беспорядки». — Прим. «НП»). У него не было адвоката, у него не было денег на адвоката. Тогда Ксения Анатольевна оплатила работу адвоката. Тогда, когда об этом деле не говорил ещё вообще никто. Оно на региональном уровне не было известно ещё тогда. Сейчас это дело федерального уровня. И мальчишки до сих пор мне приветы передают через мам своих. И мамы их ко мне на суды ходили, на приговоре тоже были. О чём тут жалеть? Совершенно не жалею, нет.

Партия «Гражданская инициатива», где вы числитесь региональным руководителем, сейчас уже «отработанный материал» или это реальная партия? Её лидер Андрей Нечаев рассказывал «Новому проспекту» не так давно, что планирует ещё побороться за депутатские места в Думе.

— Я вступила в партию, потому что программа у них хорошая. Я считаю, что на политической арене должны быть разные политики. И Гудков, и Нечаев, и Собчак, и Навальный, и единороссы должны быть. Чтобы люди могли выбирать, с кем, за кем им идти. Что касается работы в партии… Я не знаю, могу ли я продолжать эту работу по приговору суда, но на данный момент я остаюсь руководителем регионального отделения. У нас актив здесь есть. Пока меня не было, ребята проводили собрания. Как участвовать в выборах, пока не знаю… Собирать подписи? Я же была кандидатом в депутаты, когда была под домашним арестом. Мы собрали честные подписи. Их, конечно же, не пропустили, хотя были люди, которые приходили, нотариально подтверждали свои подписи. Всё равно не пропустили. Политической конкуренции на юге России боятся очень сильно. Думаю, что не только здесь. Всячески устраняют. Но выходить из партии я пока не планирую. Андрею Нечаеву я очень благодарна за поддержку. Я уже не помню, сколько было от них заявлений в мою поддержку. В деле были характеристики от партии, которые представлялись в суд. От Ксении Анатольевны тоже были положительные характеристики.

Коммунисты вас никак не поддержали? Вы же и с ними в своё время успели поработать?

— Мне всё время это припоминают… Это был 2009 год. Я состояла в КПРФ очень короткое время. Вступила туда просто потому, что альтернатив на то время не было там, где я жила на тот момент. Я жила в небольшой станице, где были «Единая Россия» и КПРФ — всё, больше никого. Вступила туда, потому что хотела быть активной в политике, но не с «Единой Россией». Сделала тогда такой выбор. Но потом посмотрела, как там всё внутри… Вышла из партии. Тем не менее у меня нормальные рабочие отношения с местным отделением КПРФ. При встрече всё нормально. Официальных заявлений от них не припомню…

История с Кущёвкой как-либо напоминала о себе во время расследования вашего дела? Действительно у вас в той трагедии погиб коллега?

— Нет, не напоминала. Это давно пройденный этап. Кущёвка — это ведь Краснодарский край. Мы связаны с этой историей только тем, что там была убита семья ростовчанина Владимира Мироненко. Сейчас это уже совершенно здесь не на слуху. Хотя, конечно, на юге разные страшные преступления периодически происходят… После нового старое забывается. Ужасно в этой истории то, что банда Цапков прекрасно сидит в тюрьме. В шикарных условиях (фигурант дела Кущёвской ОПГ Вячеслав Цеповяз, осуждённый на 20 лет за участие в массовых убийствах, несколько лет назад позировал на фото с крабами, шашлыками, сейчас находится под госзащитой. — Прим. «НП»). Это ужасает.

Я поэтому и спрашиваю.

— Пять лет реального срока, которые мне запросил прокурор, запрашивают за убийство по неосторожности… С Владимиром Мироненко мы действительно были знакомы. Он был финансовым директором в компании, где я работала. Мы не были друзьями, но общались. Он очень любил свою семью. Мы с ним виделись буквально за день до смерти…

В 2019 году вы получили премию Немцова. Вместе с вами на премию претендовали лидер чеченского «Мемориала» Оюб Титиев, Алексей Навальный, историк из Карелии Юрий Дмитриев. Все трое в итоге стали зеками. Титиев уже на свободе. Что кроме уголовного преследования вас всех объединяет?

— Мы, конечно, разные люди. По самым разным поводам стали фигурантами уголовных дел. Но нас всех объединяет, что наше преследование как раз именно политически обосновано. Устраняют активных людей. И в политике, и в обычной жизни. Людей, которые мешают тем, кто у власти. Алексея Навального пытались устранить из жизни вообще. Я не думала, что я стану лауреатом этой премии. Такая компания! Такие люди! Я особо и не следила за этим тогда, просто не было возможности, не было интернета. Думаю, что свою роль здесь сыграла история с моей Алиной…

После приговора с сыном. Фото: правозащитник Анастасия Буракова

Что вы можете ответить на мысль, что свободы становится постепенно всё меньше именно потому, что власть провоцируют различного рода пассионарии? В нулевые — нацболы. В итоге власть научилась зачищать улицы и сажать активистов. В 2011 году выстрелил Навальный, в итоге перелопачено всё выборное законодательство и масса репрессивных норм введена.

— Свобод всё меньше становится, да. Перед Новым годом запретили пикетные очереди. Митинги теперь без нарушений непонятно как организовать. Впервые не можем память Немцова почтить традиционным маршем… Всегда будет кто-то, кто будет такую власть к подобному подталкивать. Но виноватого надо искать не среди тех, кто активен, кто хочет лучшего для страны, кто что-то пытается делать. Виноваты власти, люди, которые боятся потерять власть. Слабея, они пытаются удержаться, начинают перекладывать вину, начинают делать преступников из людей, ищут виноватых в своей слабости. Так или иначе, всё равно поколения меняются. Люди почти не смотрят телевизор. Все равно это всё изменится когда-нибудь.

Вам есть что сказать Путину?

— (Пауза.) Нет. Мне совершенно не о чем было бы с ним разговаривать. Я думала об этом как-то раньше. Дудь (журналист Юрий Дудь 15 апреля 2022 года включен Минюстом в список СМИ-иноагентов) любил спрашивать своих собеседников «что бы вы сказали Путину?» И я поняла, что Путин мне неинтересен. Ничего бы я у него спрашивать не стала. Вообще говорить бы с ним не стала. Хотя я тут послушала аудиокнигу Барака Обамы. О том, как он избирался, стал президентом, работал в Белом доме. Он сам своим голосом наговаривал эту книгу. Конечно, было бы полезно такую книгу получить от нашего президента. Его мемуары, как всё было на самом деле. Но проблема в том, что от него мы никогда не узнаем правды. Эта автобиография не будет искренней. Есть ли смысл разговаривать, если ты прекрасно понимаешь, что правды не будет? Мы же все видим его пресс-конференции, где он не говорит правду, как он уходит от сложных вопросов. Разговаривать с человеком, который что-то постоянно скрывает, который неискренен, нет смысла.

Тем, у кого сжимаются кулаки от этих вещей, от нынешних новостей, вы что могли бы посоветовать?

— Ненависть — плохое чувство. Энергия злости… Всё-таки злость — это иное. Энергия ненависти ничего не даст, она разрушительна. Есть у нас такой грешок. Мы сами очень часто судим людей за внешние характеристики. Мы очень любим придираться к людям, а надо смотреть на своих оппонентов с холодной головой. Не надо им приписывать чего-то дьявольского. Нам нужно оставаться адекватными. Этим мы уже будем выгодно отличаться от своих оппонентов.